То есть вся земля, огромная, держится на нитке какого-то чудака-жаворонка. И по этой причине он ее держит. И я иногда думаю, что я этот жаворонок, вы меня простите, пожалуйста. Во мне вообще нет такого импульса как хвастовство. Так мне выгодно и правильно думать. Я много раз в жизни думал: Господи, только бы не было войны, потому что я хочу успеть выпустить вот эту роль. Ей-богу, в этом нет никакой заносчивости, никакого несоразмерного выпячивания себя. Есть, наверное, люди, которые думают, что у них с Господом Богом какая-то вертушка, они по прямой туда звонят. Может быть, и есть эта вертушка, но она совсем не в том кабинете, о котором мы думаем. Эта вертушка может быть в дупле какого-нибудь старого дерева, и звонит по ней какой-нибудь старый лесник, и на него Бог и смотрит.
Вот что я думаю по этому поводу: есть вещи прекрасные, независящие от политики, от того, что я называю политикой, хотя может быть, я неправильно понимаю это слово. Я его понимаю в житейском и, может быть, в наиболее традиционном смысле. Я считаю, что каждое время – трудное, политизированное, подлое, циничное. В наше время была какая-то умная статья, которая называлась «Обыкновенный цинизм». Сейчас очень распространен ироничный, ухмыляющийся взгляд на действительность с таким сарказмом, с таким ядом, желчью и ощущением того, что все можно объяснить нормальными, циничными, причинами. Я этого не люблю, потому что мне кажется, что философия цинизма – это философия людей слабых, это философия малодушных людей. От нее, я думаю, ничего не останется, она уйдет, канет в лету.
Каждое время – самое трудное, циничное и подлое. В нашей стране, как в любой, всегда, было место и подлости, и цинизма, и всего мерзкого. Но при этом любое время изобилует поводами для счастья. Быть счастливым – это тоже особое умение. Есть замечательное выражение, что счастье – это не станция назначения, а способ путешествовать. Мне кажется, это замечательно верное наблюдение.
Есть огромное количество поводов для счастья, для очарования, для радости. Хотя, конечно, люди, занимающиеся искусством, – это люди тонкокожие. Они чужую боль воспринимают особо остро, порой как свою собственную, а поэтому, и совсем благополучным быть не совсем возможно. Но счастье может быть не длительным, оно может быть очень острым, но кратковременным. Мне кажется, каждый день его можно испытывать и очаровываться. И если этого нет, нет чего-то очень важного в жизни. Жизнь все-таки прекрасна, в какой бы политической обстановке она не проходила. Вот, собственно, и все.
Я очень люблю поэта Давида Самойлова, он поэт пушкинского, мне кажется, направления в нашей отечественной словесности. И у него есть прекрасное стихотворение, которое перекликается с тем, что я вам прочел у Александра Сергеевича. Стихотворение Давида Самойлова называется «Пестель, поэт и Анна», и оно про тоже. Просто буквально про то, о чем мы с вами разговариваем сейчас, то есть про то, о чем я говорю, или мне так кажется. Звучит оно так:
Там Анна пела с самого утраИ что-то шила или вышивала.И песня, долетая со двораЕму невольно сердце волновало.А Пестель думал: «Ах, как он рассеян!Как на иголках! Мог бы хоть присесть!Но, впрочем, что-то есть в нем, что-то есть.И молод. И не станет фарисеемОн думал: «И, конечно, расцвететЕго талант при должном направленье,Когда себе Россия обрететСвободу и достойное правленье.– Позвольте мне чубук, я закурю.– Пожалуйте огня.– Благодарю.А Пушкин думал: Он весьма уменИ крепок духом. Видно, метит в Бруты.Но времена для брутов слишком круты.И не из брутов ли Наполеон?Шел разговор о равенстве сословий– Как всех равнять? Народы так бедны, —Заметил Пушкин, – что и в наши дниДля равенства достойных нет условий.И потому дворянства назначенье —Хранить народа честь и просвещенье.– О, да, – ответил Пестель, – если тронНаходится в стране в руках деспота,Тогда дворянства первая заботаСменить основы власти и закон.– Увы, – ответил Пушкин, – тех основНе пожалеет разве Пугачев…– Мужицкий бунт бессмыслен… —за окномНе умолкая распевала Анна.И пахнул двор соседа-молдованаБараньей шкурой, хлевом и виномДень наполнялся нежной синевой,Как в ведра из бездонного колодца.И голос был высок: вот-вот сорвется.А Пушкин думал: «Анна! Боже мой!»– Но, не борясь, мы потакаем злу, —Заметил Пестель, – бережем тиранство.– Ах, русское тиранство-дилетантство,Я бы учил тиранов ремеслу, —Ответил Пушкин.Что за резвый ум? – подумал Пестель,Столько наблюденийИ мало основательных идей.Но тупость рабства сокрушает гений.– «В политике кто гений, тот злодей», —Ответил Пушкин.Впрочем, разговорБыл славный. Говорили о Ликурге,И о Солоне, и о Петербурге,И что Россия рвется на простор.Об Азии, Кавказе и о ДантеИ о движенье князя Ипсиланти.Заговорили о любви.– Она, —Заметил Пушкин, – с вашей точки зреньяПолезна лишь для граждан умноженья.И, значит, тоже в рамки введена.Тут Пестель улыбнулся.– Я душойМатерьялист, но протестует разум. —С улыбкой он казался светлоглазым.И Пушкин вдруг подумал: «В этом соль!».Они простились. Пестель уходилПо улице разъезженной и грязной,И Александр, разнеженный и праздный,Рассеянно в окно за ним следил.Шел русский Брут. Глядел вослед емуРоссийский гений с грустью без причины.Деревья, как зеленые кувшины,Хранили утра хлад и синеву.Он эту фразу записал в дневник —О разуме и сердце. Лоб наморщив,Сказал себе: «Он тоже заговорщик.И некуда податься, кроме них».В соседний двор вползла каруца цугом,Залаял пес. На воздухе упругомКачались ветки, полные листвой.Стоял апрель. И жизнь была желанна.Он вновь услышал – распевает Анна.И задохнулся:«Анна! Боже мой!»
Стихотворение про то, что великому поэту дано помимо политики, в которой живет Пестель, хотя он тоже, видимо, живет не только политикой, ощущать еще нечто, какую-то остроту жизни, прекрасно независимую от того, как между собой сословия относятся и в каком политическом положении находится Россия: есть апрель, желанная жизнь, поющая Анна – вот об этом хорошо бы не забывать.
В связи с этим я думаю, зачем нужно искусство? Мне кажется, что искусство играет очень важную роль. Вы когда-нибудь задумывались над тем, зачем оно нужно? Понятно, творцу оно нужно, чтобы выявлять себя, как-то проявляться, потому что он ходит беременным своими ощущениями, художнику нужно рисовать, литератору писать, артисту выступать. Ему нужно как-то высказываться. Его природа наградила особой дополнительной энергией. Ему мало собственной жизни, он придумывает себе еще какую-то иную, создает какой-то иной мир, и по нему сходит с ума, про него пишет, его рисует, про него играет на сцене. Но это творцы, это все-таки меньшинство. А практически все люди Земли, которые потребляют искусство, которые ходят в кино, в театр, читают литературу, смотрят живопись, вот им зачем это? Почему это происходит?
Я думаю, это происходит, потому что человек ко всему привыкает, он перестает ощущать жизнь. Понимаете, мы в нашей жизни все время кому-то дозваниваемся, что-то достаем, носимся, в Москве это особо остро. Эти безумные ритмы, погони за какими-то очень важными делами, целями: в этой жизни, очень суетной и напряженной, участвуют наши мышцы, нервы, мозги, и, как правило, совершенно не участвует то, что мы называем душой. Ну, какие-то глубинные, сутевые наши вещи, струны, что ли, – совершенно не участвуют. Мы ко всему привыкаем. Мы привыкаем к уродству, к красоте, к подлости и к подвигам, к геройству тоже привыкаем. Мы привыкаем, повторяю, к чему-то и в эстетическом, и в этическом смысле, мы привыкаем к жизни. Мы приезжаем куда-то, едем на курорт или летом в отпуск, в какое-нибудь красивое место, на море или в горы, или куда-то в другой климат, предположим. И выходим к морю или оказываемся в каком-то красивом городе и думаем, какие счастливые люди, живущие здесь: они это видят постоянно. Никакие они не счастливые. Они нисколько не счастливее нас. Они даже несчастнее, потому что ходят мимо этого моря, мимо этих гор, как в фотообоях, и совершенно не чувствуют этого.
Я приехал в один из моих любимых городов, в Венецию. Я не могу нажраться этим городом. Это город меня все время подталкивает к каким-то театральным фантазиям. Не театральный, он подсказывает все время какие-то ходы, там хочется играть. В общем, для меня это замечательный город. Я понимаю, почему он на многих творческих людей производил такое неизгладимое впечатление. И вот я еду в очередной раз на каком-то речном трамвайчике. Бродский про них говорил: «Это смесь утюга с бутербродом». И еще он гениально говорил про Гранд-канал с этими гондолами, всякими суденышками, что это как непарная обувь, разбросанная на клеенке. Это непарная обувь, потому что они абсолютно все разные. Я еду в таком, и вдруг по какому-то пристальному взгляду понимаю, что в толпе едущих на этом трамвайчике есть узнавшая меня соотечественница. Заговорили мы с ней, у нее страшный местечковый акцент, и я спрашиваю: «А где вы живете»? – «Я живу в Венеции». – «Вы живете в этом гениальном городе»? Вдруг она говорит: «Гениальном»? Я отвечаю: «Все, все, все, все». Я понимаю, конечно, какой же он гениальный город? Там крысы, там сырость, там тараканы, наверное. Воды много, мокро, сыро, плохо там жить. Туда нужно, как я, приезжать и ощущать эту красоту. А она эту красоту не ощущает. Она ощущает только житейские проблемы и что ей очень не повезло, понимаете?
